Я НЕСУ СВОЮ ЧОМГУ

От автора: Я из Москвы. Приехала в Анапу, чтобы помочь в спасении замазученных птиц. Все увиденное произвело на меня настолько сильное впечатление, что я просто не могла не написать об этом.

— Она кричит как испуганный ребенок, — говорит моя напарница.

А мне кажется, как рысь, попавшая в капкан: хрипло, резко.

— Как ведут себя птицы, когда их ловишь и отмываешь? — задает вопрос мой друг, питерский поэт. Он пишет стих о замазученных птицах.

Как они ведут, спрашиваю я себя. Губами шевелю, будто пытаясь подобрать слова. Жую вязкие, тяжелые, душные слова. Мазутные, липкие, черные слова. Нет, мне не хочется вспоминать. Но я хочу рассказать. Чтобы знали вы.

Ночь. Я накрываю чомгу сачком для ловли рыбы, она кричит и бьет крыльями. Морщусь, от нее разит мазутом. Все брюшко в черной свежей кляксе, левый бок, грудка и немного шея. Несу комочек в сачке. Как она еще жива, как дышала всем этим? Птица прихватывает за пальцы, сжимает длинным клювом. Но это не больно, совсем не больно.

— Как ты сможешь защитить себя от хищников? Ведь у тебя такой слабый клювик?! — будто с укором спрашиваю я чомгу.

Чомга смотрит на меня немигающим красным глазом.

Лисы и шакалы осторожно спускаются с каменистых гор. Лисы и шакалы смотрят на луну, смотрят на берег и на птиц смотрят, залитых голубоватым лунным светом. Перешептываются волны, плеск нежный, тихий, чуть слышный. Штиль почти. Птицы спят у самой кромки воды, спрятав голову под крыло. Покойно им.

На Утрише я видела каменистый берег, усыпанный тушками растерзанных, измазученных птиц. Двадцать шагов — тушка, тридцать — снова, десять — еще. Мы насчитали пятнадцать, пройдя совсем немного. Распластанные крылья, вспоротые животы, внутренности съедены. Здесь лакомились, урчали, фыркали, облизывали кровавую морду. Белоснежные клыки впивались. А голову, шею и лапы — нет, не трогали. И не пугает их запах мазута. Или настолько голодны? Отравятся ли сами? Печалюсь о них. Лисы и шакалы спускаются с гор. Подбирают падших окаменевших. Ловят слабых уснувших.

Мой напарник в белом комбезе опускается на колени перед мертвой птицей. Его фигура белеет на фоне моря. Узкая полоска каменистого дикого пляжа тянется вдаль, заворачивает за мыс. Я смотрю на море, смотрю на мужчину в белом, за моей спиной вздымаются отвесные охристые скалы. Над головой резко кричит чайка, но не вижу ее, лишь слышу. Зимнее море спокойно, волны осторожно лижут большие серые валуны, поросшие у берега темно-зелеными водорослями: будто бороды колышутся в прибрежных водах. Летом на камни выйдут серые крабы в бугристой броне, появятся на мелководье губастые бычки и почти прозрачные креветки будут шевелить усами, покачиваясь в толще воды. Пахнет йодом, пахнет мидиями, этот запах люблю, прикрываю глаза. Напарник склонился, он хочет сфотографировать трупик и доложить в штаб. А мне кажется, он отдает этому смятому комочку перьев последнюю память. Ветер треплет его комбез. И когда он грузно, с присвистом, встает с колен и уходит вперед, чуть спотыкаясь, не глядя под ноги, я подхожу к выпотрошенной птице. Наклоняюсь над ней, шепчу, чуть шевеля губами. Ты улетишь в чудесную птичью страну, в страну морских чомг, красивых гагар и длинношеих бакланов с желтыми изогнутыми на конце клювами. Там нет людей, нет пластиковых бутылок, пакетов, пробок, потерянных резиновых шлепок, нейлоновых опасных сетей, огромных черных шин, лежащих на дне. Нет ревущих проржавевших монстров, человеки называют их кораблями. И мазута там тоже нет, поверь. А море чистое, прозрачное, и рыбы так много, что она выпрыгивает из воды, и ее серебристая чешуя переливается на солнце, а ночью мерцает в нездешнем свете луны. Ты снова сможешь нырять за своей рыбой, лететь в птичьем строе к новым манящим берегам. Все попадают туда, поверь мне. Все птицы, погибшие от мазута.

Однажды поймала замазученную травмированную, что-то свисало с ее гузки, неприятно раскачивалось. Кишка ведь? Теперь уже все, как ей теперь без кишки? Смотреть на гузку не хотелось, не глядя сунула птицу в коробку. Отвезла в центр спасения. Уставшая ветеринарша долго крутила птицу, перебирала пальцами оперение, приоткрывала клюв со следами мазута. Это не кишка, сказала уставшая ветеринарша. Поврежденная копчиковая железа. Ей разодрали зад. Железа вырабатывает жир, которым птицы смазывают свое оперение, чтобы не намокало в воде. А еще у чомги обнаружился укус под крылом и на шее выдрана кожа. И я знаю, как это было, да. Моя чомга билась из последних сил, кричала, хлопала крыльями, норовила попасть хищнику в глаз, но клюнула в чувствительный нос. Взвизгнул хищник, на мгновение ослабил хватку, вырвалась птица, ринулась в воду, быстро-быстро перебирая лапками. Догнала встревоженную стайку. Птицы покачивались на воде, напряженно тянули шеи, смотрели в сторону берега на хищника. Тот понюхал невкусную соленую воду, лизнул горячим языком окровавленный нос, засеменил прочь.

Надеждой назвала я подранную птицу, но в новороссийском центре ей дали новое имя — «Драныйжоп». Через пару дней ей зашили птичьи раны тонкой иглой. Прочла сообщение в волонтерском чате: «Драныйжоп хорошо проснулся после наркоза, кушает рыбку». Я радуюсь. И печалюсь. Если у него больше нет копчиковой железы, как сможет он смазать свое оперение, чтобы вернуться в море?

Мы не можем сразу отпускать отмытых птиц. «Фейри» смывает жировой слой, который предохраняет оперение птицы от намокания. Без этого слоя птица мерзнет, тонет. Пройдут месяцы, прежде чем восстановится жировой слой. Но чиновники из Минприроды все-таки выпустили птиц. Кому-то надо было отчитаться, поставить галочку, заснять, уверить, что всё под контролем, показать по ТВ. Люди в синих куртках пришли в реабилитационный центр «Аристей», изъяли 160 недолеченных, ослабленных чомг, повезли на берег. Волонтеры пытались помешать им, спорили, доказывали, сняли свое видео и выложили в сеть. Позже, в течение нескольких дней, волонтеры находили десятки мертвых птиц на том берегу. А потом их задержали. И сотрудники ФСБ допрашивали волонтеров более четырех часов. Зачем мешали, как посмели?

Я несу свою чомгу. В двенадцать ночи на зимнем морском берегу нет людей и в деревне совсем тихо.

— У тебя такие длинные хрупкие лапки, — снова говорю я чомге и жую нижнюю губу, размышляя о форме, силе и слабости птичьих лап. Птица пытается порвать сетку, щиплет клювом нейлоновую нить. Нет, ты прекрасная ныряльщица, говорю я птице, ты уходишь на глубину до четырех метров, ты задерживаешь дыхание на три минуты, мне бы так! Ты стремительно лавируешь, гонишь свою рыбу, настигаешь, заглатываешь. И в этом заслуга твоих восхитительных лап! Но когда мы ловим тебя, нам надо складывать твои лапки особым образом, осторожно прижимая их к телу. Не выворачивая, не выкручивая. Я всегда боюсь. Повредить.