Серое зеркало  (Маг)

Алекс сидел на берегу реки. На заправке он купил две банки «Балтики» и синий Winston, потому что его родители пили «Балтику» и курили Winston, а потом он плакал, когда переходил мост, когда глотнул пива из первой банки, он стоял на границе моста и думал о тех людях, что нашли в себе силы прыгнуть. Он никогда не пробовал сигареты, ему казалось, что он идеальный, другой мальчик для других аффектов, он никогда не пил, и поэтому сегодня, чтобы апокалипсис посмотрел на него, он впервые закурил, даже не закашлялся, а потом выкурил вторую сигарету, запил пивом. Он чувствовал какой-то дикий молодёжный восторг, будто впервые ощутил свою жизнь и тело как настоящие.

Там, за рекой, начиналось «Зеркало». Если черные зеркала смартфонов открывают двери и окна, то серые зеркала (особенно серое «Зеркало» больничного комплекса), наоборот, запирают, сдавливают горло; выдоенное из заключённого молоко — это и есть живая вода. При введении в вену она всасывается в носителя и вызывает быструю регенерацию отмерших клеток. Это своего рода внутривенный каннибализм, когда один заключенный абсорбирует обломки другого.

Ему не хотелось идти на работу, но у них не осталось выбора, отец отвел его в «Зеркало», и вечером Алекс писал своей подруге, что невероятно боится первого рабочего дня. Она написала ему очень холодные вещи, будто вентилятор безразлично размалывает воздух, при этом Алекс ощущал, что вентилятор прямо сейчас перемалывает его прямую кишку. Она ответила, что он должен найти силы и не пойти. Он спросил, как это сделать, им очень нужны деньги, ему двадцать, он не найдет другой работы, папа не сможет. Она ответила, или ты сделаешь выбор сам, или ты голосуешь за всё вот это. Если он выйдет в «Зеркало», она не сможет быть с ним. Его душили слезы, он не знал, как вообще он сможет работать, как он сможет видеть это каждый день, как он сможет быть собой, как он сможет произносить свое имя, какое будущее у него может быть, что случится с его прошлым; он написал ей, что его мама умрет, у них, блядь, нет денег, что именно он должен сделать? Он смотрел, как она что-то печатает, но так и не дождался, потому что она стирала свои ответы и в итоге выбрала молчание. Он знал, что она хочет сказать ему. Он и сам хотел бы сказать себе это. Это было так же просто, как зайти через VPN в твиттер и написать, что ты осуждаешь войну. Ты на стороне, где ласково течет свет. Ты не погряз по колено в кровавой нефти. Так он и делал раньше, но уже не сейчас. Ему нравилось, что он умеет вращаться в тусовках, но не пить и не курить, ему нравилось быть в потоке тех, кто желает пепла своей стране, и впервые он ощутил, что да, он желает пепла даже самому себе. Сидя у реки, впервые впуская в свое тело алкоголь и никотин, он знал, что продолжает быть учеником того страшного дня, когда он вернулся из школы, он тогда учился во вторую смену, — отец спал бухой, а мать сидела на кухне и смотрела в пустоту за окном. Она курила, стряхивая на пол, у нее было такое гордое и красивое выражение лица, что он хотел извиниться, но испугался. Она отрепетированно спросила, как прошел его день. Он ответил, что все нормально. И она сказала, что видела это. Он знал, что она имеет в виду: что он каждый день смотрит в твиттере порно, в основном со старыми индусами и арабами, которые сосут друг другу дряблые хуи, видео, где очень старый мужчина лижет сосок другому старому мужчине, где они неуклюже трахаются на фоне нищеты. Алекс знал, что уже две недели не удалял историю просмотров, что его родители в одном нажатии от того, на что он дрочит каждый день, потому что у них один комп на всех. Алекс продолжал молча стоять в коридоре их крохотной квартиры, мать должна была сказать что-то еще, чтобы можно было ответить и все исправить, но она продолжала молча курить в окно. Она была невероятно красивой, будто от нее отвалилось все лишнее, например, бухой муж и не нужный ей сын, будто она впервые за долгие годы могла заняться собой, и вот она выбрала просто покурить. Она впервые не думала, кто уберет пепел с пола. Сейчас, сидя у реки, Алекс ее понял.

Ей интересно, почему ему это нравится. Хорошо, даже не девочки, но почему не молодые парни, а это? Алекс помнит, что последнее пронявшее его видео — это где один очень седой араб с обильной шерстью на груди и яйцах трахает пальцами другого, потому что кроме пальцев ничего уже не стоит. Он не знает, что сказать маме. Почему он именно такой, почему он это смотрел, почему именно в эти минуты кровь наполняет его, почему это не против того, чему она его учила, а вполне закономерно (потому ли, что они с отцом его постоянно били?) Он знал, что именно сегодня его впервые наказывают, а избиение — просто рутина.

С берега он смотрел в одну точку, в одно из бурых окон «Зеркала», огромного нагромождения дверей, решеток, наручников и железа, пахнущее мужиками: подмышками, немытыми хуями, ранами, которые каждое теплое лето начинают вонять старой кровью. План меняется, крупным планом ржавые страшные душевые в «Зеркале».

Три первые недели в клинике он спал, проходил практику, приходил домой и засыпал. Из него высасывало все силы. Алекс думал, что это и есть смерть. То, что было в «Зеркале», было только частью зарешеченной реальности, этих километров, застроенных бараками, карцерами, пахнущими говном, немытыми мошонками, болью и пролежнями. Ради шутки он представлял, что у него есть бойфренд, что в пятницу Алекс идет с ним в бар, они пьют два шота водки, но дальше фантазия шла вдоль шва, потому что даже после двух шотов водки Алексу нечего было рассказать о своих днях. На пятый день ему было в общем уже все равно, умрет ли его мать. Он уже никак не относился к войне, к стране, к своему телу, к парадам гордости, сломанным ногам, жилистым рукам надзирателей, его тело стало сочетанием кирпичей, решеток, ожесточённой дрочки, и единственное, из чего он выбирал — гордиться и восхвалять или просто молчаливо быть внутри этих стен.

Сидя у реки, он пишет своей давно отплывшей от берега подруге, что ему все внутренности режет, ему даже не больно, он чувствует просто холодный воздух сквозь дыры, что он бы хотел умереть (но это не манипуляция), но сделать себя мертвым — это очень сложно. Она отвечает, что рада, что он, наконец, почувствовал войну, что она в Армении, но у нее есть время только в субботу, и они могут созвониться, если он хочет. Алекс не отвечает. У него нет времени, воздуха и крови, чтобы дожить до чертовой субботы. И ему стыдно, что он давно не ощущает войну, что он давно забыл ее, что все, о чем он написал — да, о войне, но не так, как она, твиттер и сестра маминой подруги из Германии хотят. В ленте его твиттера поток порнографии не заметил ни одной войны в мире. Он понял, что он один, волны на реке хлебали его артериальную кровь. Будущего не существует, а в прошлом пьяный отец бьет его в живот, мать стряхивает пепел на пол. Он ощутил себя релокантом в Европе, вышедшим на гей-прайд, знающим, что его мать не переживет это фото в инстаграме, но выкладывающим его, потому что свободным быть лучше и правильнее; многие теряют своих матерей, это нормально. Он оставался учеником взросления, всем было все равно, даже если он кинется в реку, и особенно близким особенно до пизды его первая любовь. Но Алекс не мог кинуться в реку, у него не было сил. Даже сейчас он не мог оставить Мишу одного.

Несколько первых недель они проходили изнурительную, но абстрактную подготовку. Будто долгий мутный сон, где ты видишь работу конвейера. Потом их учили, как обрабатывать пролежни, пулевые и ножевые ранения, как выскребать из тела личинки, если мухи успеют отложить туда яйца, как корректно и бережно разговаривать с пациентами. Потом ему выдали подопечного, Михаила Полторацкого. В первый день за ним наблюдали и давали инструкции, на следующий день Сашка пришел к Михаилу один, и они впервые поговорили. Алекс попытался сказать мертвому именно то и именно так, как их учили. Он мыл ему ноги в тазу и говорил: «Миша, вам нормально?», тот отвечал: «зябковато, мама», Алекс мыл его большие голени, покрытые темной шерстью, он спросил: «вы знаете, что случилось?», и мертвец ответил: «у меня снова гайморит?», Алекс сказал, что все несколько хуже, он начал протирать тряпкой член Михаила, стал рассматривать, какой красивый у него член, как красиво он соединяется с телом, как красиво вверх от него поднимается до груди шерсть, как красиво она оплетает грудную клетку, рассечённую пулевыми ранениями. «Миша, вы умерли», — признался Алекс. Им было запрещено говорить мертвым, что они мертвы, но Алекс не смог соврать. Алекс знал, что Михаил был добровольцем, а до этого работал менеджером «Сбербанка», что у него не было образования. Он протер две глубоких раны на теле Михаила и сказал: «Вы понимаете, что умерли?», и тот сказал: «А разве вы не умерли?»

Алекс вставал рано утром и шел в «Зеркало», чтобы ухаживать за Мишей. Он будто забыл, что этот человек убит на войне, что он должен быть против войны, он уже просто любил его, просто знал, почему именно Миша не убийца, а жертва войны. Потому что было очень просто любить того, кого можешь постоянно жалеть и оправдывать простыми словами. Кого можно контролировать. Кем можно владеть, как вещью. Убрать в гроб или отправить на повторную службу.

«Скольких ты убил?», — однажды спросил он. Была жаркая весна. Тугая, горячая, невыносимо прекрасная. И Михаил ответил: «Кошечка? Да она вернется, не переживай». Он улыбнулся, и Алекс увидел все до одного его гнилые зубы. Миша попросил открыть окно, Алекс знал, что в «Зеркале» это запрещено, потому что мухи могут отложить яйца в пациентов, но он это сделал. Его флешбекнуло к той подруге, которая теперь в Армении, к их прогулке по Патриаршим прудам, когда она пересказывала Алексу «Осиную фабрику», тот эпизод, где мухи отложили яйца в мозговые мускулы пациента. Эта книжка, как многие другие, стала реальностью. «Ты когда-нибудь драл кошку в попку?», — спросил мертвец и внезапно посмотрел Алексу глубоко в глаза. Тому стало страшно, но при этом что-то отзывалось в нем на этот тайный страшный язык, язык мертвых, язык больных зубов. «У мамы аллергия, у меня не было кошек». «А я да, я драл, она лопнула, Саша, эта сука лопнула, понимаешь? — грустно сказал Михаил. — Саша, ты тут?». «Я тут», — ответил Алекс. «Можешь просто положить мне ладонь на хуй?» Саша положил руку на хуй Михаила, он ощутил калейдоскоп из лезвий, вины и желания. Ему нравилось, что он принимает мертвое мясо своего возлюбленного. По осени трава сгорала в нем диким пожаром, когда Михаил раз за разом просил Сашу положить руку на его мертвый хуй и побыть в тишине. Первая любовь невиданным языком ползла по Сашке, вытесняя все остальное из тела. Однажды он спросил, что происходит внутри Миши, когда он подолгу держит его член ладонью. Тот ответил, что видит веревки, они раскачиваются на ветру, тонкие бельевые веревки и толстые канаты, которые управляют повешенными. «Те, кто спутник всех мертвых, смотрит на меня, — сказал Михаил. — Веревки раскачиваются все быстрее, я пытаюсь твоей рукой их остановить. Они злятся, что теперь ты мой спутник».

Однажды мертвец сказал: «Сними футболку и подойди». Алекс вплотную подошел к Михаилу, который сидел на стуле, и тот жадно прижался зубами и языком к сашиному соску, кусал и втягивал, тяжелые мертвые руки прижимали Алекса к себе. Наконец Михаил провел языком от соска Алекса до его горла, и Саша, держась за плечи мертвеца, признался, что только на военных тратят живую воду, только их отправляют в «Зеркало» и другие лагеря, чтобы они вновь освоили свое тело и пошли воевать. Алекс признался, что он за деньги каждый день приходит проверять тело Михаила, промывать его раны, разговаривать с ним, чтобы восстановить того к войне. Точнее, так было раньше, а сейчас уже совсем иначе. Сейчас он приходит просто так. Даже приходил бы бесплатно. Алекс попытался объяснить, как работают лекарства, которые принуждают мертвых заново срастаться со своим прошлым.

«Ты хочешь, чтобы твоя мама умерла?» — спрашивает Михаил. И Саша делится с ним воспоминанием, как он стоит в прихожей, а мама курит, и ее голос очень мертвый и медленный. Как она спрашивает, почему он смотрел именно это. Алекс, решаясь, спрашивает: «Я для тебя что-то значу?» — и изнутри мертвеца поднимается душная темнота; он запрокидывает шею и начинает отрыгивать, это звучит как хохот, как елочные игрушки, которые топчут ботинками. Алекс возвращается домой разрезанным, униженным и глупым, он сидит рядом с матерью, мать курит в открытое окно, она спрашивает, все ли у него нормально, и да, у него все нормально, он просто влюблен, и поэтому ему никто больше не интересен. Ему очень больно от жары, от пустоты, от страны, от друзей. При этом в последнее время к нему приходят теплые воспоминания, он вспоминает, как в детстве любил собирать каштаны. Что мать была его спутником и другом в игре в войну.

В этот последний день он спросил, помнит ли Миша, как он умер. Нет, ему не интересно, как он умер, и это не важно. Он помнит, что после смерти все мертвые видят общий длинный сон. Они идут к горизонту сквозь некошеную траву, под которой другие умершие, а на краю горизонта горит берилловая луна. Там их должен ждать Те, кто спутник всех мертвых. Всем мертвым снится, как они идут, и с каждым шагом горизонт отдаляется. Ничего не происходит в этом изнурительном пути. Но там, позади бесконечной луны, их подлинный спутник. Саша понимал, что Михаил очень хочет, чтобы он спросил, и он спросил, кто я для тебя? Миша, ты моя первая любовь. Самая страшная. В чем я виноват? Что будет завтра?

Михаил повернул голову и улыбнулся больными зубами, и сказал: «Ты хотел бы меня ебать? Вставить в мои пулевые ранения? Саша, мне это не интересно, ты можешь это делать, и мне жаль, что ты не пользовался случаем». Алекс отшатнулся, но мертвец прижал его к стене палаты, долго водил языком по сашиному уху, а затем встал на колени и стал расстёгивать ему штаны. Алекс много раз видел фантазии об этом, о большой мертвой любви, о том, как он теряет девственность во рту мертвеца, а потом тот снова отправляется воевать, и Сашка ждет его, именно силой ожидания он находит силы пережить смерть матери. Он вспоминает тот вечер с матерью. Он сказал ей, что ему было важно это увидеть, чтобы понять, что существует в мире. Она спросила, понравилось ли ему, и дрочил ли он на это. Он оба раза соврал, что нет. Теперь его мать тяжело болела, а его главная мечта исполнялась, но он знал, что все обман, очень неряшливый, очень жестокий обман. Михаил стоял на коленях и смотрел на не стоящий член Алекса. «Они тоже здесь, они смотрят, — сказал мертвец, — они не тронут тебя, если я вернусь». Мертвые сосут быстро, жестоко, двигаясь своими тропами, Сашка через какое-то время кончил, а потом мертвец поднялся с колен и начал его целовать, выталкивая ему в рот его же сперму. Сашку начало тошнить, но ему было стыдно, и он пытался проглотить сперму, которую вогнал в него мертвец. После поцелуя Михаил отошел, сел на стул и, улыбаясь, продолжил смотреть на Алекса. Ему казалось, что он чувствует, как ветер перебирает веревки. Что-то незаметно поменялось с потерей девственности, но он не знал, что именно.

В начало номера →