$\hspace{40 pt}$Лица бездомной национальности (читая Arian Leka, “Secret Side Of Albanian Socialist Garden”)
$\hspace{75 pt}$(Отрывок из эссе)
От автора: Эссе мое не столько о войне в Украине, сколько о ситуации в Беларуси, которую каждый беларус в какой-то степени тоже считает войной, внутренней и страшной. Всё это как будто звенья одного и того же, большой беды, в которой мы все сейчас так или иначе находимся. В 2022 году, вскоре после начала войны в Украине, я была вынуждена бежать из Беларуси. Сейчас живу в Албании. Текст этот начинался как рецензия или просто письмо благодарности современному албанскому автору, книгу которого я читала. Но постепенно он зажил своей жизнью и превратился в нечто иное, — не то эссе, не то просто крик. Я нашла много параллелей между диктаторской Албанией коммунистического периода и изоляции и нынешней Беларусью — и между Албанией последующего периода и всеобщей трагедией тоталитаризма, эмиграции, войны, отсутствия голоса.
По данным правозащитного центра «Весна» на сегодняшний день в тюрьмах Беларуси находятся одна тысяча двести семьдесят два политзаключенных. На ресурсе politzek.me — проекте, созданном в августе 2020 года для подсчёта, памяти и помощи политзаключенным — эта цифра чуть меньше, тысяча сто пятьдесят два. Обе они неточны, посчитать всех практически невозможно; кроме того, многие арестованные (сами или их родственники) просят не признавать их политическими и не упоминать в списках: маркировка «политзек» автоматически делает жизнь заключённых и их семей в разы тяжелее и опаснее. Внизу главной страницы politzek.me есть карта беларусских тюрем с метками-кружочками небесно-голубого цвета и цифрами в них; надпись сверху предлагает «найти на карте своих». Почти у каждого жителя Беларуси через аресты, сутки и сроки прошел кто-то свой. Все эти реальные и призрачные цифры ужасают. В Беларуси последних десятилетий всегда были политзеки, оппоненты диктатора пропадали без вести или были убиты, орудовала банда силовиков с вполне литературным, метафорическим и потому особенно ужасающим названием «эскадрон смерти». Периодически случались и протесты: с жестокими разгонами, сотнями избитых и арестованных. Но таких огромных цифр — как протестующих, так и репрессированных — в стране не было со времён большого советского террора. Оба интернет-ресурса, как и множество других медиапроектов, так или иначе касающихся политики, репрессий и беларусского ада — признаны «экстремистскими», их создатели либо в тюрьмах, либо в эмиграции. Беларусский правозащитник, председатель центра «Весна» Алесь Беляцкий приговорен к десяти годам колонии строгого режима; лауреатом Нобелевской премии мира он стал уже отбывая срок в колонии.
Алесь, Маша, Виктор Дмитриевич, Эдик, Степан, Игорь, Катя, Марфа, Марина, Максим, Зьміцер, Наста, Сяргей, Павел, Михаил, Роман, Мікалай, Татьяна, Антонина, Илья, Владимир, Руслан, Вольга, Ростислав…
После падения коммунистического режима в 1991 году из Албании эмигрировало около 40% населения. Выжившего населения. Во времена Ходжи людей из страны выдворяли, многие пытались пересекать границу самостоятельно, почти всегда безуспешно: их хватали, арестовывали, кого-то расстреливали на месте. Во времена Османской империи, которая длилась почти пять веков, албанцы так же, более или менее интенсивными волнами покидали свою землю; албанская диаспора — одна из самых больших в мире. Ариан Лека в книге называет это вполне логичным для таких чисел библейским словом «exodus», «исход». Автор рассказывает, как в 1990 году, когда в Албании начались первые за всю историю коммунистической страны протесты, жители Тираны на огромном грузовике протаранили стену немецкого посольства, пытаясь спастись от силовых структур и попросить убежища. Через десять дней на этой территории просили защиты уже около трёх тысяч албанцев. Власти тогда приняли решение перекрыть в здании посольства свет и воду, прекратить поставки еды. То же происходило в итальянском и французском посольствах. После череды переговоров посол Германии Вернер Даум добился разрешения отправить беженцев в страны Европы. 12 июля 1990 года людей, умоляющих о защите и легальном статусе, перевезли в порт Дурреса, где их ждал огромный паром, первый из тех, что переправляли албанцев в страны, недоступные для них в течение почти полувека.
От чего именно бежали беларусы? Могу говорить только за себя. От ежеутренних панических атак «за мной придут», от новостей о тех, за кем уже пришли, от начавшейся рядом войны. От нескончаемой тюрьмы, тотального насилия, отвращения к породившей его системе и унизительного страха, который стал сочиться из пор нашей собственной кожи, разъедая и внутренние органы, и саму кожу, и мысли. От бессилия, отчаяния и нежелания быть очередной жертвой. Мы выпрыгивали в закрывающиеся окна и скрипящие двери, проталкивались в дыры пока ещё не отменённых рейсов, бежали по лесам и болотам в кроссовках и с игрушечными компасами-брелоками, улетали на самопальных дельтапланах; кто-то уезжал на автобусах и поездах, а кто-то – в багажниках автомобилей. Мы боялись не успеть хотя бы по-пластунски втиснуться в щель закрывающегося железного занавеса, воспоминания о котором ещё не стёрлись и пульсировали в каждом из нас чёрным стробоскопом. Нет, стоп, мы не то чтобы бежали. Система выталкивала нас ногами под зад и дубинками в спины; и убегая, мы плакали от слезоточивого воздуха родины, невыносимой тяжести прощания с домом и неизбывного чувства вины. Мы спасали себя, мы бросали их всех…
…Денис, Юра, Егор, Давид, Станислав, Илья, Дария, Павел, Елена, Ольга, Александра, Рыгор, Алена, Мікіта, Андрей, Ирина, Виталий, Ким, Артём, Тимур, Олег, Даниил, Анастасия, Роман, Марк, Артур, Иван, Вика…
Ариан Лека пишет о двух своих сыновьях, которые стали «культурными иммигрантами» в Вене; как и множество молодых албанцев более-менее травоядного, посткоммунистического времени, они поехали в Европу учиться. Находясь в Австрии, они «албано-австрийцы»; возвращаясь в Албанию – «австро-албанцы». Прыгающая, переключающаяся идентичность; в обеих странах ты одновременно и беженец, и иммигрант, ещё не свой, уже не свой, никогда не свой. Франко-албанцы, итало-албанцы, англо-албанцы, швейцаро-албанцы… Я часто вижу здесь в кафе большие шумные семьи: старшее поколение говорит по-албански, взрослые дети между собой общаются по-английски, с родителями тут же перепрыгивают на албанский, а к своим детям обращаются на французском или итальянском. Всё это можно воспринимать как очень милое явление, если не думать об исторической трагедии, предшествующей мультилингвальному миксу голосов. Прямо сейчас я (беларусо-албанка, албано-беларуска?) сижу в любимом кафе у дома с книгой Ариана Лека в руке, с видом на море и очертаниями Дурреса вдали; за соседним столиком молодой албанец бесконечно кому-то звонит, разговаривая то на албанском, то на немецком, то на прекрасном музыкальном итальянском, будто дополняя текст книги точной и реалистичной акустической иллюстрацией.
Эмигранты, мигранты, релоканты, переселенцы, беженцы, изгнанники — слова разные, исход один; «migration — for birds, exile — for men». Читая об этом, пытаюсь дать определение себе самой: беженка, эмигрантка, релокантка, номад, туристка, отпускница, командировочная, исчезнувшая, зависшая в лимбе? Идентичности видоизменяются с ходом времени и увеличением дистанции. Долгие годы мы в Беларуси жили и декларировали своё шаткое бытие, называя его «внутренней эмиграцией»: иногда с бравурной и почти горделивой интонацией, иногда с усталой обречённостью, а иногда попросту с «абыякавасцю». И вот сейчас, — что довольно логично, если постоянно играть в прятки с внешними проблемами, избрав в итоге позицию «я в домике», засовывая голову в болотный ил, изредка выходя на площади, чтобы подать хоть какой-то слышимый (или видимый) голос, разделяя себя на «мы и они» и порой просто-таки упиваясь своей страдальческой выученной беспомощностью, — эта внутренняя эмиграция из фигуры речи предсказуемо превратилась в акт-эмиграцию, вполне внешнюю и гиперреалистичную. So now, eat this!
Пару дней назад случайно заметила в приложении погоды моего айфона над локацией «Дуррес» напечатанное очень маленьким, почти незаметным, будто заранее извиняющимся шрифтом, слово «дом». Как он там без меня, дом, в который я не могу вернуться? В первые недели побега из Беларуси (как внезапно легко я написала слово «побег») мне казалось, что это всего на пару месяцев. Позже стало понятно, что это на годы. Сейчас же ночным тремором иногда подкрадывается «возможно, уже навсегда». Вместить в себя «навсегда» пока немыслимо; и как только эта химера вытаскивает свой змеиный хвост из-под кровати, я убираю свесившуюся ногу обратно под одеяло, накрываясь им с головой. Я ребёнок и мне страшно, я в домике. Год назад в Беларуси издали закон: беларусы за границей не смогут продлевать срок действия паспортов в посольствах и консульствах. Беспрецедентный кейс, заставляющий беларусов либо становиться нелегалами в приютивших их странах, либо возвращаться к тирану, рискуя быть схваченными прямо на границе и потерять свободу. Пару дней назад появилась новость, что в США разработан указ, где предлагается признавать просроченные паспорта беларусов действительными и ставить в них американские визы. Также предлагается признавать беларусов «лицами бездомной национальности»…
В первый год эмиграции (как легко я написала и это слово) я прочла роман всемирно известного албанского писателя Исмаила Кадаре «Дворец сновидений», запрещённый в своё время к публикации в Албании; сплошную аллегорию тоталитарной власти: и имперской османской, и коммунистической ходжистской. Министерство, бесконечно изучающее сны всех подданных империи в поисках заговоров и политических преступлений.Горести и эпосы малого народа.Хрупкая ностальгия по утраченному дому. И во всём этом — поразительная перекличка с нынешним временем. С нашей явью, снами и тоской: и в теме войны, которая снова рядом, и в темах репрессий, миграции и ран, которые снова внутри: постоянного и, судя по всему, неизбежного исторического рефрена. «А вот Албания… Словно далёкая холодная звёздочка, она вновь потускнела, ускользая от него, и он задавался вопросом, знает ли он вообще, что в ней происходит. А если понимает это, то в праве ли об этом говорить... Так он сидел, погруженный в сомнения, в то время, как перо его становилось в руке всё тяжелее, пока наконец не коснулось бумаги, и на ней, вместо слова “Албания” он написал “там”. Он взглянул на это слово, заменившее название его родины, и внезапно ощутил всю тяжесть того, что он тут же окрестил албанской тоской, выражением, которого нет ни в одном языке мира. Там сейчас, наверное, лежит снег».
В Беларуси сейчас зима. Лежит снег. Я вижу его на фотографиях тех, кто остался «там»… Снег на черешне и вишне в моём маленьком дачном садике, на крыше покинутого дома и небольшой баньки, у калитки и у дороги, по которой бегал мой пёс. Снег на улицах моего города, и без того всегда сонного, а теперь, вероятно, летаргического. Снег на дороге, ведущей к подъезду моего дома, на лавке под кустом боярышника — на ветках тоже снег. Снег у двери, код от которой я уже забыла. Двери, за которой лестница, лифт, седьмой этаж и моя квартира. Там на стенах уснули картины и фотографии, в шкафу ссутулились вещи, а на полках тоскуют любимые книги и разные мелочи — незатейливые и сакральные украшения большей части моей жизни. Вполне вероятно, свою следующую инкарнацию они обретут нескоро; предположим, тогда, когда дети или внуки беларусских эмигрантов, вернувшиеся погостить в страну их заплаканных предков, будут вальяжно расхаживать вдоль развалов блошиного рынка где-нибудь в Ждановичах и умилённо восклицать: «Смотри, какой забавный портрет в раме. Нарисован, кажется, карандашом? Или мелками? У неё один глаз весёлый, а второй грустный, будто одним она видит настоящее, а другим — будущее. Возьмём?». Они подумают и купят, принесут аккуратно вместе с другими найденными безделушками, смахнут пыль с рамы, протрут стекло и найдут для рисунка подходящее место, повесив его на стену или определив на полку с книгами. И тогда я вернусь домой…